Жил-был старик; у него было три сына, третий-от Иван-дурак, ничего не делал, только на печи в углу сидел да сморкался. Отец стал умирать
и говорит:
«Дети! Как я умру, вы каждый поочерёдно ходите на могилу ко мне спать по три ночи», — и умер. Старика схоронили. Приходит ночь; надо большому брату ночевать на могиле, а ему — коё лень, коё боится, он
и говорит малому брату:
«Иван-дурак! Поди-ка к отцу на могилу, ночуй за меня. Ты ничего же не делаешь!»
Иван-дурак собрался, пришёл на могилу, лежит; в полночь вдруг могила расступилась, старик выходит
и спрашивает:
«Кто тут? Ты, большой сын?»
— «Нет, батюшка! Я, Иван-дурак».
Старик узнал его и спрашивает:
«Что же большой сын не пришёл?»
— «А он меня послал, батюшка!»
— «Ну, твоё счастье!» Старик свистнул-гайкнул богатырским посвистом:
«Сивко-бурко, вещий воронко!»
Сивко бежит, только земля дрожит, из очей искры сыплются, из ноздрей дым столбом.
«Вот тебе, сын мой, добрый конь; а ты, конь, служи ему, как мне служил».
Проговорил это старик, лег в могилу. Иван-дурак погладил, поласкал сивка и отпустил, сам домой пошёл.
Дома спрашивают братья:
«Что, Иван-дурак, ладно ли ночевал?»
— «Очень ладно, братья!»
Другая ночь приходит. Середний брат тоже не идёт ночевать на могилу
и говорит:
«Иван-дурак! поди на могилу-то к батюшке, ночуй и за меня».
Иван-дурак, не говоря ни слова, собрался и покатил, пришел на могилу, лёг, дожидается полночи. В полночь так же могила раскрылась, отец вышел,
и спрашивает: «Ты, середний сын?»
— «Нет, — говорит Иван-дурак, — я же опять, батюшка!» Старик гайкнул богатырским голосом, свистнул молодецким посвистом:
«Сивко-бурко, вещий воронко!» Бурко бежит, только земля дрожит, из очей пламя пышет, а из ноздрей дым столбом. «Ну, бурко, как мне служил, так служи и сыну моему. Ступай теперь!»
Бурко убежал; старик лег в могилу, а Иван дурак пошел домой.
Братья опять спрашивают: «Каково, Иван-дурак, ночевал?»
— «Очень, братья, ладно!»
На третью ночь Иванова очередь; он не дожидается наряду, собрался и пошёл. Лежит на могиле; в полночь опять старик вышел, уж знает, что тут Иван-дурак, гайкнул богатырским голосом, свистнул молодецким посвистом:
«Сивко-бурко, вещий воронко!»
Воронко бежит, только земля дрожит, из очей пламя пышет, а из ноздрей дым столбом.
«Ну, воронко, как мне служил, так и сыну моему служи». Сказал это старик, простился с Иваном-дураком, лёг в могилу. Иван-дурак погладил воронка, посмотрел и отпустил, сам пошёл домой.
Братья опять спрашивают:
«Каково, Иван-дурак, ночевал?»
— «Очень ладно, братья!»
Живут; двое братовей робят, а Иван-дурак ничего. Вдруг от царя клич: ежели кто сорвет царевнин портрет с дому чрез сколько-то много бревен, за того её и замуж отдаст. Братья сбираются посмотреть, кто станет срывать портрет. Иван-дурак сидит на печи за трубой
и бает: «Братья! Дайте мне каку лошадь, я поеду посмотрю же».
— «Э! — взъелись братья на него.
— Сиди, дурак, на печи; чего ты поедешь? Людей, что ли:, смешить!»
Нет, от Ивана-дурака отступу нету! Братья не могли отбиться:
«Ну, ты возьми, дурак, вон трехногую кобылёнку!»
Сами уехали. Иван-дурак за ними же поехал в чисто поле, в широко раздолье; слез с кобылёнки, взял её зарезал, кожу снял, повесил на поскотину, а мясо бросил; сам свистнул молодецким посвистом,
гайкнул богатырским голосом:
«Сивко-бурко, вещий воронко!»
Сивко бежит, только земля дрожит, из очей пламя пышет, а из ноздрей дым столбом. Иван-дурак в одно ушко залез — напился-наелся, в друго вылез — оделся, молодец такой стал, что и братьям не узнать! Сел на сивка и поехал срывать портрет. Народу было тут видимо-невидимо; завидели молодца, все начали смотреть. Иван-дурак с размаху нагнал, конь его скочил, и портрет не достал только через три бревна. Видели, откуда приехал, а не видали, куда уехал! Он коня отпустил, сам пришёл домой, сел на печь. Вдруг братья приезжают
и сказывают женам:
«Ну, жены, какой молодец приезжал, так мы такого сроду не видали! Портрет не достал только через три бревна. Видели, откуль приехал; не видали, куды уехал. Еще опять приедет...»
Иван-дурак сидит на печи и говорит:
«Братья, не я ли тут был?»
— «Куда, к черту, тебе быть! Сиди, дурак, на печи да протирай нос-от».
Время идёт. От царя тот же клич. Братья опять стали собираться, а Иван-дурак
и говорит:
«Братья! Дайте мне каку-нибудь лошадь».
Они отвечают:
«Сиди, дурак, дома! Другу лошадь ты станешь переводить!»
Нет, отбиться не могли, велели опять взять хромую кобылёшку. Иван-дурак и ту управил, заколол, кожу развесил на поскотине, а мясо бросил; сам свистнул молодецким посвистом,
гайкнул богатырским голосом:
«Сивко-бурко, вещий воронко!»
Бурко бежит, только земля дрожит, из очей пламя пышет, а из ноздрей дым столбом. Иван-дурак в право ухо залез — оделся, выскочил в лево — молодцом сделался, соскочил на коня, поехал; портрет не достал только за два бревна. Видели, откуда приехал, а не видали, куда уехал! Бурка отпустил, а сам пошел домой, сел на печь, дожидается братовей. Братья приехали
и сказывают:
«Бабы! Тот же молодец опять приезжал, да не достал портрет только за два бревна».
Иван-дурак и говорит им:
«Братья, не я ли тут был?»
— «Сиди, дурак! Где у черта был!»
Через немного время от царя опять клич. Братья начали сбираться, а Иван-дурак и просит:
«Дайте, братья, каку-нибудь лошадь, я съезжу, посмотрю же».
— «Сиди, дурак, дома! Докуда лошадей-то у нас станешь переводить?»
Нет, отбиться не могли, бились, бились, велели взять худую кобылёшку; сами уехали. Иван-дурак и ту управил, зарезал, бросил; сам свистнул молодецким посвистом, гайкнул богатырским голосом:
«Сивко-бурко, вещий воронко!»
Воронко бежит, только земля дрожит, из очей пламя пышет, а из ноздрей дым столбом. Иван-дурак в одно ушко залез — напился-наелся, в другое вылез — молодцом оделся, сел на коня и поехал. Как только доехал до царских чертогов, портрет и ширинку так и сорвал. Видели, откуда приехал, а не видели, куда уехал! Он так же воронка отпустил, пошёл домой, сел на печь, ждёт братовей. Братья приехали,
и сказывают:
«Ну, хозяйки! Тот же молодец как нагнал сегодня, так портрет и сорвал».
Иван-дурак сидит за трубой и бает:
«Братья, не я ли тут был?»
— «Сиди, дурак! Где ты у черта был!»
Чрез немного время царь сделал бал, созывает всех бояр, воевод, князей, думных, сенаторов, купцов, мещан и крестьян. И Ивановы братья поехали; Иван-дурак не отстал, сел где-то на печь, за трубу, глядит, рот разинул. Царевна потчует гостей, каждому подносит пива и смотрит, не утрется ли кто ширинкой? — тот её и жених. Только никто не утёрся; а Ивана-дурака не видала, обошла. Гости разошлись. На другой день царь сделал другой бал; опять виноватого не нашли, кто сорвал ширинку. На третий день царевна так же стала из своих рук подносить гостям пиво; всех обошла, никто не утёрся ширинкой.
«Что это, — думает она себе, — нет моего суженого!»
Взглянула за трубу и увидела там Ивана-дурака; платьишко на нем худое, весь в саже, волосы дыбом. Она налила стакан пива, подносит ему, а братья глядят, да и думают: царевна-то и дураку-то подносит пиво! Иван-дурак выпил, да и утерся ширинкой. Царевна обрадовалась, берёт его за руку, ведет к отцу и говорит:
«Батюшка! Вот мой суженый».
Братовей тут ровно ножом по сердцу-то резнуло, думают:
«Чего это царевна! Не с ума ли сошла? Дурака ведёт в сужены».
Разговоры тут коротки: весёлым пирком да за свадебку. Наш Иван тут стал не Иван-дурак, а Иван царский зять; оправился, очистился, молодец молодцом стал, не стали люди узнавать! Тогда-то братья узнали, что значило ходить спать на могилу к отцу.