Александр Пушкин

А. КАРТАШЕВ

ЛИК ПУШКИНА



       Творится всякий раз что-то необычайное, как
только русские соприкасаются с Пушкиным.
Пушкинские юбилеи приводят в движение весь
русский мир. А сейчас это начало передаваться и всему
чужестранному миру. Обычное юбилейное торжество
вдруг переходит в какую-то духовную раскачку,
переливающуюся через края всякой официальности.
Умы пробуждаются, сердца окрыляются. Говорятся
слова чрезвычайные. Случается что-то само по себе
достопамятное, что прирастает к памяти Пушкина и ее
все более и более увеличивает. Например, речь
Достоевского. Души бодреют, молодеют,
вдохновляются новыми надеждами, чуют откровение
какого-то радостного смысла жизни. Все, не
сговариваясь, на разные лады повторяют,
очарованные: "чудо! чудо!", "тайна!"
       Да, не подлежит никакому сомнению, Пушкин для
русского сердца есть чудесная тайна, теперь уже
приоткрытая и угаданная. Может быть, откроется со
временем и всему миру / И дело тут не в литературе
только. Литературу только - мир умеет ценить
довольно точно. А Пушкина иностранцы схватить не
могут, и лишь очень немногие из них способны
почувствовать в нем что-то необычное.
       Конечно, Пушкин величайший поэт, мастер
универсальнейшего из искусств - искусства слова.
Владеющие этим искусством в древности прямо
признавались вещателями Божьей воли, а в новейшие
безверные времена заняли место как бы светского
евангелия.
       Конечно, Пушкин чародей родного языка,
закончивший его чеканку, как языка совершенного,
мирового. Говорить по-русски - теперь значит говорить
на пушкинском языке.
       Конечно, Пушкин отец, глава и классический
образец всей новейшей живой, читаемой, а не
ископаемой, русской литературы. Уже личные друзья
Пушкина увидели в нем "солнце русской литературы".
       Вещий Гоголь, с его наклонностью к гиперболе,
потрясавшийся гением Пушкина, считавший себя как
бы порождением его в своих творческих замыслах,
сказал нам нечто большее. Он еще при жизни Пушкина
разгадал тайну его личности. Уже в 1832 г . Гоголь
провозгласил: "Пушкин есть явление чрезвычайное и,
может быть, единственное явление русского духа: это
русский человек в его развитии, в каком он может
быть явится через 200 лет". Этим своим пророческим
выкриком Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с
рельс только литературы и приковал русское внимание
к самому лицу Пушкина, почуяв в нем что-то
сверхличное, назвав его "явлением", событием во
всей истории русского народа, чреватым в далеком
будущем великими последствиями. Гоголь даже не
удержался выговорить вслух свое ощущение, что
явление-то Пушкина, при всей его феноменальности,
едва ли и не единственное! И в самом деле, кроме
неповторимости вообще всего прошедшего, если это
был золотой век нашей литературы, то он
символически и единственный раз навсегда. Гоголь
этим актом провозглашения Пушкина не писателем
только, а русским "явлением" снял его портрет со стен
галереи литературы и поместил в Пантеон великих
людей России вообще. И еще более: Гоголь в некоем
священном безумии дерзнул как бы канонизовать
Пушкина еще при жизни. Так теургически страшно
бывает превращение чтимого лица, о котором
накануне еще поют панихиду, а назавтра ему уже
служат молебен.
       Пушкин, действительно, вырос в русском сознании
в несравнимую величественную гору, сам стал русским
Олимпом. В Пушкине открылся величественный лик
самой России. "Пушкин наше все"... - рассуждает в 1859
г. Аполлон Григорьев - "Пушкин - пока единственный
полный очерк нашей народной личности". В 1880 г.
Достоевский подхватывает определение Гоголя о
Пушкине, как явлении чрезвычайном и заостряет его
еще тончайшим эпитетом: "и - пророческое!"
"Пророческое", очевидно, в смысле указания на
судьбы России и русского народа и через самое лицо
Пушкина, а не только чрез его творчество. Вернее-
через все это вместе, но с ударением на лице.
        Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово.
Вот в чем - "тайна и чудо". У великих людей важно не
только то, "что" они говорят, но и "как". Они говорят
"со властию", а не как прочие "книжники". Их
огромная душа рождает слова потрясающие, грому
подобные, чарующие, покоряющие, "несказанные" для
людей обыкновенных. Величие великих людей дает
себя знать в их слове воочию и, так сказать, наощупь.
Стоит, например, перелистать письма и резолюции
Петра Великого, чтобы испытать почти физическое
давление его ума и характера. Нечто подобное
излучается из строк Митроп. Филарета. Под словами
великих буквально шевелится и передает вам свой
шок их могучая душа:
       Душа в заветной лире
       Мой прах переживет и тленья убежит.
       "Самый умный человек в России", - сказал о
Пушкине Николай Павлович, не без страха перед его
умом взявший его под свою цензуру. И вот, когда этот
умнейший и сверходаренный сын России отразил в
своем волхвующем слове русскую жизнь - природу,
историю, душу, и жизнь всемирную, произошло нечто
сверхлитературное, свершилось некое событие,
неложное достижение в истории русской культуры.
Она взошла на некую общечеловеческую высоту,
достигла классического равноправия, стала всемирной.
Россия увидела свое прекрасное, идеальное величие в
зеркале Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое
слово Пушкина есть ее слово о себе самой. Русское
великодержавное и мировое культурное самосознание
и призвание скристаллизовались. Начиная от Пушкина,
мы не иначе можем мыслить себя, как только великой
мировой нацией. Потому и сказал про Пушкина
Тютчев:
       Тебя, как первую любовь,
       России сердце не забудет!
       Разве можно России забыть самое себя?! Пушкин
таинственно стал alter ego России, - ее другим "я".
Россия стала неотделима от Пушкина, а он от нее. Лицо
и сердце России стали "пушкинскими", ибо тайна
"явления" Пушкина и заключена в том, что великий
Пушкин есть личное воплощение величия души
России. Велик он, ибо он рожден великим народом. И
народ, возглавляемый столь великим, обязан быть его
достойным.
       Жалкие кретины материализма, оседлав
временный "русский бунт, бессмысленный и
беспощадный", бессильно попытались было разорвать
эту роковую для них связь, но переменили тактику и
должны были преклониться пред непобедимостью
Пушкина. Теперь они временно тешат себя бездарным
и лживым размалевыванием его по подобию своего
духовного безобразия. Безнадежный труд!
       Художник - варвар кистью сонной
        Картину гения чернит
        И свой рисунок беззаконный
        Над ней бессмысленно чертит.
       *
       Но краски чуждые, с летами,
        Спадают ветхой чешуей.
       Созданье гения пред нами
       Выходит с прежней красотой.
       Нельзя ни подделать Пушкина, ни обмануть сердца
народного. Пушкин говорит сам за себя. И как ни "сер",
по поговорке, "русский мужик, но ум-то у него не волк
съел". Фальшивомонетчики народного просвещения на
коммунистической мякине его не проведут. В Пушкине
одурманиваемый народ найдет самого себя. Сердце
сердцу весть подает. И как за зиму окоченевшая земля
отходит под вешними лучами, так под пушкинским
солнышком и сейчас творится исправление падавшей и
заблуждавшейся души народной:
       Так исчезают заблуждень
       С измученной души моей,
       И возникают в ней видень
       Первоначальных чистых дней.
       Не в первый раз уже наша страна "рабским игом
клеймена", и вновь становилась свободной.
       Неволя заставит пройти через грязь, -
       Купаться в ней свиньи лишь могут.
       Душа национальная едина у обеих разделенных
частей России - зарубежной и подъяремной. Оне
-сообщающиеся сосуды. А мы видим, что творится с
нами в эти пушкинские дни. Мы вновь ощущаем, как
живую аксиому, что Россия накануне воскресения под
знаком Пушкина; что она или вновь станет
пушкинской Россией, или ее вовсе не будет.
Коммунистическая маска уже отстает от ее родного
лица, как накладная "ветхая чешуя". А "он" -
прекрасный царевич - "верный жених души народной"
ждет с распростертыми объятиями, что вот-вот
расколдуются демонские чары и спадут с лица невесты
исказившие ее человеческую красоту низшие,
звериные черты.
       Тут мы касаемся новой грани в сложной тайне
лица Пушкина. Надо признаться, что образ жениха и
невесты мы привели не для риторики, а для
буквального определения именно брачной любви
национальной русской души к Пушкину как к ее
несравненному избраннику. И это не в какой-то
собирательной отвлеченности, а в живой, частной
психологии каждого из нас. Поскольку мы подлинно
русские - среди нас нет не любящих Пушкина. Русскому
такая любовь врождена, впитана с материнским
молоком нашего "пушкинского языка". Писаревщина
-одно из извращений революционного хамства. А
прямое похуление Пушкина было бы иудинством,
изменой отечеству, да и просто немыслимым
преступлением. Наоборот, в русской природе вещей
существуют только разные степени температуры
любви к Пушкину и именно к живому лицу Пушкина.
        Много великих людей и писателей в земле
русской, но пока явился один только Пушкинизм, а не
возникло того же около имени Ломоносова, ни
Суворова, ни Толстого. И это не одно только
подражание Шекспирианству и Гетеанству, а
стихийное увлечение, исключающее всякую мысль о
конкуренции. И если пушкинисты - "спецы"
сосредоточиваются на тексте и генезисе писаний поэта
(в этом деле им и книги в руки), то все мы - русские,
профаны в искусстве и литературе, мы все поголовно
тоже пушкинисты, так сказать, пассивные. Наша
всеобщая пассия - биография Пушкина. Его лицо, его
быт, его среда, его время - весь воздух, которым он
дышал, влекут нас к себе с неизъяснимой
безоглядностью, с какой-то врожденной нам
естественностью. Именно врожденной, потому что в
пушкинской биографии мы погружаемся как бы в свое
собственное, личное, объидеализированное, как "утро
дней", прекрасное, как потерянный рай,
невозвратимое прошлое. Это грезы русской Психеи о
своем единственном суженом. Если при чтении
"Детства, отрочества и юности" Л. Толстого и
повестей Тургенева многие из нас переживали
подобное же "самовнушение", будто речь идет о нас
самих, то это на той же основе сродства души
писателей с душой народной, но в степени несравнимо
меньшей, ибо нет того повелительного влечения
именно к лицу писателя. Никакой археологический
культ писательских реликвий не волнует нас так, как
пушкинская реликвия. Русские сердца прямо
физически ноют от приближения к ним, от одних дум о
них. Это -брачная тайна, тайна единственности любви.
        Разве в эти дни, вновь перечитывая свидетельства
участников последних страдальческих дней Пушкина,
разве мы не возвышались в сострадании ему до высот
"страстных" переживаний, при виде и невинного
страдальца и вместе великодушно кающегося
благоразумного разбойника, спасающегося "о едином
часе"? Чья смерть, чья кончина из русских великих
людей так же несравнимо жгуче, садняще записалась
на скрижалях русского сердца, плотяных? Ничья. Это -
последствие "явления чрезвычайного и, может быть,
единственного". Это инстинктивное соборное
избранничество национальной души своего вождя и
пророка. Своего рода светская, мирская, канонизация
снизу, чрез "глас народа", как творятся и всякие
подлинные канонизации. Официальное признание
сверху лишь запечатлевает сложившийся факт.
       В календарях культуры всех народов есть такие
избранные излюбленные лики, которыми любуется и
утешается народная душа, своего рода светские
святые. Как есть подобного рода исключительно
ценимые и произведения национальной литературы.
Иногда это совпадает с лицами авторов, иногда нет.
Тут нет права и закона. Тут "благодать любви". Ее
нельзя изъяснить, мотивировать до конца; можно лишь
отчасти и приблизительно. Это - "священные писания"
народов и герои национальных "священных историй".
Разве в силах кто-нибудь развенчать потрясающую
трогательность истории Авраама, Иосифа, Руфи,
Давида, Илии? Кто посягнет на умаление трагической
смерти Сократа, чудесности Александра Македонского,
священности любви Данте к Беатриче, благородства
Вильгельма Телля, феноменальности Наполеона? Их
не вырвать из памяти наций. Это образы из светской
библии народов. Их биографии, большей частью
окутанные мифами, воспринимаются национальными
сердцами как "жития", умиляющие и возвышающие
дух. Также "житийно" влечет нас и приковывает к
себе и ослепительный образ Пушкина. Так было и так
будет со всяким русским из простого народа, кто из
мира Четиих-Миней св. Дмитрия Ростовского (или
теперь из убогого мира марксистской иконографии)
войдет в иной мир светской культуры.
       А почему эти светские "священные писания"
народов, эти по-светски "библейские и житийные"
герои не только не сливаются (такое пожелание было
бы наивным), не только не гармонируют с миром
новозаветным и церковным, но, кажется, не имеют и
надежды помышлять об этом? Тут трагическая тайна
религии, которую не затушевать и не разъяснить
никакими апологетическими комментариями. Как
выражался В. В. Розанов, пред "моноцветком
Иисусом" все полевые лилии светской культуры суть
тлен, прах и суета...
       Но мы-то земнородные и не по своей, а по Божьей
воле творящие земную историю - мы-то не перестанем
-ибо не имеем никакого нравственного права перестать
- нести эти ценности светской культуры под знамя
Христа и Церкви в твердом уповании, что Господь
спасет и преобразит их, как и нас грешных, "ими же
весть Он судьбами". Когда и как? Тайна закрыта до
времени, но должна открыться. "Толците и
отверзется"... И когда-то вся психея России и земной
жених ее- многогрешный раб Божий Александр и все
мы, "верные чада ее", войдем в чертог брачный
Жениха Вечного, Несравненного...
       А пока в земном нашем "странствии", мы идем под
знаком земного избранника русского сердца, нашего
подлинного вождя и пророка.
       Тайна Пушкина - сверхлитературная, тайна русская
- пророческая.

стихи пушкина