Максимилиан Волошин
О смысле танца
Зала освещена притупленным светом.
За рампой из белых гиацинтов на фоне тяжелых складок одноцветной ткани, внезапно
возникая из тени, затаившейся в них, стройные полудевичьи, полуотроческие фигуры
в прозрачных хитонах, смутно выявляющих очертания их тел, молча, в глубокой
тишине, наступающей от музыки, совершают радостные таинства танца...
Все те, кто посещали в течение этой зимы вечера, на которых Е. И. Рабенек (Книппер)
показывала итоги работы своих учениц, знают чувство глубокой радости и
внутреннего очищения, оставшееся в душе после этих видений.
Но тех, кто имел эту радость, - немного. Среди же большой публики существуют
самые искаженные представления об этом возникающем искусстве. Когда говорят:
"Пластические танцы", "Античные танцы", "танцы a la Дункан", "Босоножки", то это
указывает только на глубокое непонимание смысла совершающихся перед нашими
глазами явлений.
С тех пор как Айседора Дункан появилась и в своем триумфальном шествии по Европе
убедила нас в том, что древняя стихия танца не умерла, все совершающееся в этой
области стало неизбежно связано с ее именем. Но не она была первой, потому что
сама была ученицей Луи Фюллер, которая, в свою очередь, следовала путем,
намеченным впервые Франсуа Дельсарте. Айседора Дункан только широко распахнула
двери и открыла пути в будущее.
Нет ничего более произвольного, чем смотреть на эти танцы как на иллюстрации
музыки, а с другой стороны - относиться к ним как к новой форме балета.
Последний взгляд особенно распространен. Балет, принявший в себя формы нового
танца, только усугубил путаницу. На самом деле балет и танец различны в самой
своей сущности. Балет - только для глаз. В балете танцующий сознает себя, но
лишь в жесте, лишь на поверхности тела. В древнем танце, связанном с именем
Айседоры Дункан, ритм поднимается из самой глубины бессознательной сущности
человека, и вихрь музыки уносит тело, как ветер - лист. Смысл моих слов станет
сейчас яснее.
Взгляд, что этот новый танец является иллюстрацией музыки, тоже неверен. Между
музыкой и танцем существует связь более глубокая. Музыка - это чувственное
восприятие числа. И если порядки числ и их сочетания, на которых строится
музыкальная мелодия, воспринимаются нашим существом чувственно, то это потому
только, что наше тело в его долгой биологической эволюции строилось в тех
числовых комбинациях, которые теперь звучат нам в музыке.
Музыка есть в буквальном смысле слова память нашего тела об истории творения.
Поэтому каждый музыкальный такт точно соответствует какому-то жесту, где-то в
памяти нашего тела сохранившемуся. Идеальный танец создается тогда, когда все
наше тело станет звучащим музыкальным инструментом и на каждый звук, как его
резонанс, будет рождаться жест. Что это фактически так, доказывается
гипнотическими опытами: загипнотизированные при известном мотиве повторяют одни
и те же движения. Танцы известной Мадлэн, танцующей под гипнозом, основаны на
этом. Но танец под гипнозом - это жестокий опыт над человеческой душой, а не
искусство. Дорога искусства - осуществить это же самое, но путем сознательного
творчества и сознания своего тела.
Сделать свое тело таким же чутким и звенящим, как дерево старого страдивариуса,
достигнуть того, чтобы оно стало все целиком одним музыкальным инструментом,
звучащим внутренними гармониями, - вот идеальная цель искусства танца.
Что прекраснее человеческого лица, отражающего верно и гармонично те волны
настроений и чувств, которые подымаются из глубины души? Надо, чтобы все наше
тело стало лицом. В этом тайна эллинской красоты; там все тело было зеркалом
духа. Танец - это такой же священный экстaз тела, как молитва - экстаз души.
Поэтому танец в своей сущности самое высокое и самое древнее из всех искусств.
Оно выше музыки, оно выше поэзии, потому что в танце вне посредства слова и вне
посредства инструмента человек сам становится инструментом, песнью и творцом и
все его тело звучит, как тембр голоса.
Такого идеального танца, может, еще и нет. Айседора Дункан - только обещание
этого будущего танца, только первый намек на него. Но путь к осуществлению его
уже начат.
Школа Елизабет Дункан в Дармштадте и школа Е. И. Рабенек (Книппер) в Москве -
вот реальное начало того пути, о котором пророчествует Айседора Дункан. Танец -
это искусство всенародное. Пока мы лишь зрители танца - танец еще не приобрел
своего культурного, очистительного значения. Это не то искусство, которым можно
любоваться со стороны: надо быть им захваченным, надо самим творить его. Римляне
лишь смотрели на танцы; эллины танцевали сами - вот разница двух
культур:солдатской и художественной. Первая создает балет, вторая -
очистительное таинство. Когда я говорю о танце, я говорю только о последнем.
Я имел возможность присутствовать на сеансах и на уроках в школе Е. И. Рабенек.
Тот метод (метод Франсуа Дельсарте), который применяется там, вовсе не
заучивание жестов и па, вовсе не акробатическая гимнастикa, вовсе не
воспроизведение поз с античных ваз и барельефов. Это преждe всего сведение
обычных движений тела до их простейших формул. Е. И. Рабенек учит своих учениц,
делая известный жест, напрягать лишь необходимые мускулы; чувствовать
естественный вес своих членов; не употреблять усилия большего, чем необходимо;
учит естественной простоте простых движений. И я был свидетелем, как постепенно
тело освобождалось, становилось легче, увереннее, разрывало какой-то чехол,
скрывавший его, приобретало лицо. Этот метод не начинает с подражания античным
позам, но приводит к ним естественно, потому что античные позы, в сущности, и
есть простые и естественные жесты свободного и сильного тела. Таким образом,
школа танца, как ее ведет Е. И. Рабенек, является азбукой движений, необходимых
для каждого, и хотя теперь она занимается главным образом со взрослыми
девушками, но все значение свое такая школа получит, когда воспитает поколение
детей.
Я назвал эти танцы "очистительным обрядом". Это требует пояснения.
Очистительными таинствами были дионисические танцы в архаической Греции.
Стихийные порывы и страсти, мутившие дух первобытного человека и неволившие его
к насилиям и убийствам, находили себе выход в ритме, преображались, очищались
огнем танца.
Ницше сказал: "Когда обезьяна сошла с ума, - она стала человеком". Эта обезьяна,
этот древний зверь, обезумевший впервые человеческим сознанием. был, конечно,
очень страшен. Он был более жесток, чем зверь, потому что это был сумасшедший
зверь, он - был более жесток, чем человек, потому что это был человеко-зверь. Но
счастье было в том, что обезьяна, сошедшая с ума, начала танцевать, охваченная
духом музыки. И тогда человеческие жертвоприношения и неистовство дионисических
оргий превратились в трагедию, а греки - этот "народ неврастеников", каким они
были на заре своей истории, - создали век Перикла и Фидия.
Неврастения вовсе не болезнь, вовсе не признак вырождения - это мучительное
состояние духа, беременного новыми силами. Как только эти силы находят себе
исход - неврастения прекращается и мнимая болезнь превращается в новое здоровье.
Наш век болен неврастенией. Новые условия жизни, в которых оказался человек в
теперешних городах, страшная интенсивность переживаний, постоянное напряжение
ума и воли, острота современной чувственности создали то ненормальное состояние
духа, которое выражается эпидемией самоубийств, эротикой, подавленностью,
бессильными революционными порывами и смутностью моральных критериев. Ясно, что
"обезьяна" еще раз готовится сойти с ума.
Неврастения - это исключительно городская болезнь. В современном городе
современный культурный человек находит те условия жизни, которых человечество до
сих пор не знало: с одной стороны, чрезмерный комфорт и чрезмерное питание, с
другой стороны, полное отсутствие соприкосновения с землей, со свежим воздухом,
с физической работой. С одной стороны, полицейскую безопасность и опеку, с
другой стороны - нервный и напряженный труд, при этом всегда односторонний.
Обилие всевозможных острых и возбуждающих культурных наслаждений и полное
отсутствие удовлетворения потребностей физических, простых и естественных. Все
это вместе взятое создает картину искусственной теплицы, в которой растение
усиленным питанием, с одной стороны, и невозможностью развития в нормальном
направлении - с другой, неволится к созданию нового вида, приспособленного к
этим новым условиям существования.
Если где-нибудь может произойти изменение человеческого вида (а произойти оно
может, потому что человек не составляет исключения из прочих видов животного
царства), то это произойдет, конечно, в городах, через столетия или тысячелетия?
- это уж иной вопрос. Во всяком случае мы уже теперь начинаем чувствовать то
нарушение душевного равновесия, котоpoe является естественным следствием
преизбытка и ущерба, одновременно составляющих отличительное свойство условий
городской жизни. Мы присутствуем внутри себя и на самих себе можем наблюдать
перемену в строе нашего сознания и должны быть заранее готовы к неожиданным
побегам новых сил и возникновению новых психических свойств, которые могут в нас
возникнуть.
Музыка и танец - это старое и испытанное религиозно-культурное средство для
выявления душевного хаоса в новый строй. Но дело здесь не в танце, а в ритме:
душевный хаос, наступающий от нарушенного равновесия сил и их проявлений в
человеке, может быть оформлен и осознан, когда человек вновь овладеет всеми
ритмами и числовыми соотношениями, которыми образовано это тело. Для этого все
свое сознание надо безвольно отдать духу музыки. Но осознание органических
ритмов внутри себя и есть танец. Поэтому я и называю танец громадным фактором
социальной культуры.
Раденья и пляски хлыстов, конечно, являются очень важным культурным явлением в
России. Но Россия в своем развитии как-то безмерно растянулась в разных эпохах,
и мы присутствуем одновременно при явлениях, характерных для тысячелетий
человеческой истории, бесконечно друг от друга отдаленных. В то время как
хлыстовские пляски аналогичны по своему культурному смыслу дионисическим оргиям
архаической Греции и выявляют хаос звериного безумия, затаенный в древнем
человеке, в условиях наших больших городов мы уже имеем те реторты и горнила, в
которых перерабатывается по-новому душа современного человека.
Эти особенности русской души, совмещающей неизжитое до конца доисторическое
прошлое человека с европейской культурой завтрашнего дня, обещают нам
бесконечные сложности ее душевных переживаний и особенную остроту безумия.
Опубликовано в газете "Утро России" 29 марта 1911 г.
Максимилиан Волошин О СМЫСЛЕ ТАНЦА