поэзия

Александр Блок - стихи



31 декабря 1900 года
Ангел-хранитель
Балаганчик
Барка жизни встала...
Бегут неверные дневные тени...
Белой ночью месяц красный...
Брожу в стенах монастыря...
Будет день - и свершится великое...
Бушует снежная весна...
Была ты всех ярче, верней и прелестней...
В голодной и больной неволе...
В густой траве пропадешь с головой...
В день холодный, в день осенний...
В дюнах
В ночи, когда уснет тревога...
В ресторане
В углу дивана
Весенний день прошел без дела...
Весна в реке ломает льдины...
Ветер принес издалека...
Ветер хрипит на мосту меж столбами...
Восходишь ты, что строгий день...
Всё ли спокойно в народе?..
Встану я в утро туманное...
Входите все. Во внутренних покоях...
Вхожу я в темные храмы...
Гадай и жди. Среди полночи...
Гамаюн, птица вещая
Гармоника, гармоника!..
Голос в тучах
Голос из хора
Город спит, окутан мглою...
Две надписи на сборнике
Двенадцать
Девушка из Spoleto
Девушка пела в церковном хоре...
Днем вершу я дела суеты...
Дух пряный марта...
Дышит утро в окошко твое...
Его встречали повсюду...
Её песни
Ей было пятнадцать лет...
Есть в дикой роще, у оврага...
З. Гиппиус
Запевающий сон, зацветающий цвет...
Зачем, зачем во мрак небытия...
Земное сердце стынет вновь...
Золотистою долиной...
И вновь - порывы юных лет...
Идут часы, и дни, и годы...
Из газет
Измучен бурей вдохновенья...
Инок
Как день, светла, но непонятна...
Как океан меняет цвет...
Как тяжело ходить среди людей...
Когда вы стоите на моем пути...
Когда замрут отчаянье и злоба...
Когда толпа вокруг кумирам рукоплещет...
Когда ты загнан и забит...
Коршун
Лениво и тяжко плывут облака...
Ловя мгновенья сумрачной печали...
Луна проснулась. Город шумный...
Люблю высокие соборы...
Май жестокий с белыми ночами!..
Медленно в двери церковные...
Медленно, тяжко и верно...
Мне снилась смерть любимого созданья...
Мне снилась снова ты...
Мне снились веселые думы...
Моей матери (Друг, посмотри...)
Моей матери (Спустилась мгла...)
Мой любимый, мой князь, мой жених...
Муза в уборе весны постучалась к поэту...
Мы были вместе, помню я...
Мы встречались с тобой на закате...
Мы живем в старинной келье...
На весенний праздник света...
На железной дороге
На небе зарево. Глухая ночь мертва...
На Островах
На улице — дождик и слякоть...
Не доверяй своих дорог...
Не затем величал я себя паладином...
Не легли еще тени вечерние...
Не поймут бесскорбные люди...
Не проливай горючих слез...
Неведомому богу
Незнакомка
Ночь на новый год
Ночь, улица, фонарь, аптека...
Ночью вьюга снежная...
О да, любовь вольна, как птица...
О доблестях, о подвигах, о славе...
О, весна без конца и без краю...
О, я хочу безумно жить...
Одинокий, к тебе прихожу...
Одной тебе, тебе одной...
Она молода и прекрасна была...
Она пришла с мороза...
Они читают стихи
Осенний день
Осенняя воля
Отворяются двери...
Отдых напрасен. Дорога крута...
Отрекись от любимых творений...
Перед судом
Песня Офелии
Петербургские сумерки снежные...
Плачет ребенок...
По улицам метель метет...
Погружался я в море клевера...
Поднимались из тьмы погребов...
Пойми же, я спутал, я спутал...
Полный месяц встал над лугом...
Помнишь ли город тревожный...
Пора забыться полным счастья сном...
Последнее напутствие
Потемнели, поблекли залы...
Похоронят, зароют глубоко...
Поэт в изгнаньи и в сомненьи...
Поэты
Превратила всё в шутку сначала...
Предчувствую Тебя...
Приближается звук...
Принявший мир, как звонкий дар...
Просыпаюсь я - и в поле туманно...
Пусть рассвет глядит нам в очи...
Пусть светит месяц - ночь темна...
Работай, работай, работай...
Равенна
Разверзлось утреннее око...
Разгораются тайные знаки...
Рассвет
Рожденные в года глухие...
Россия
Русь
Свет в окошке шатался...
Светлый сон, ты не обманешь...
Свирель запела на мосту...
Свобода смотрит в синеву...
Своими горькими слезами...
Сегодня в ночь одной тропою...
Седое утро
Сердитый взор бесцветных глаз...
Скифы
Скрипка стонет под горой...
Смычок запел. И облак душный...
Снежное вино
Сны раздумий небывалых...
Соловьиный сад
Сольвейг! О, Сольвейг!..
Сольвейг
Старинные розы...
Стою у власти, душой одинок...
Странных и новых ищу на страницах...
Сумерки, сумерки вешние...
Твое лицо мне так знакомо...
Темная, бледно-зеленая...
То отголосок юных дней...
Ты - божий день. Мои мечты...
Ты горишь над высокой горою...
Ты жил один! Друзей ты не искал...
Ты из шопота слов родилась...
Ты много жил, я больше пел...
Ты твердишь, что я холоден...
У забытых могил пробивалась трава...
Увижу я, как будет погибать...
Уже над морем вечереет...
Унижение
Усталый от дневных блужданий...
Утихает светлый ветер...
Фабрика
Хоть все по-прежнему певец...
Художник
Целый год не дрожало окно...
Шаги Командора
Шли мы стезею лазурною...
Экклесиаст
Я - Гамлет. Холодеет кровь...
Я был смущенный и веселый...
Я вырезал посох из дуба...
Я вышел в ночь - узнать, понять...
Я вышел. Медленно сходили...
Я долго ждал - ты вышла поздно...
Я жду призыва, ищу ответа...
Я и молод, и свеж, и влюблен...
Я к людям не выйду навстречу...
Я медленно сходил с ума...
Я ношусь во мраке...
Я помню длительные муки...
Я помню нежность ваших плеч...
Я пригвожден к трактирной стойке...
Я стремлюсь к роскошной воле...
Я ухо приложил к земле...
Я шел во тьме дождливой ночи...
Я шел к блаженству...
Явился он на стройном бале...
Ярким солнцем, синей далью...





Биография Блока

Блок Александр Александрович (1880–1921) — поэт, один из самых выдающихся представителей русского символизма. По отцу, профессору-юристу, потомок обрусевшего выходца из Германии, придворного врача (въехал в Россию в середине XVIII в.). По матери — из русской дворянской семьи Бекетовых. Потомки врача Блока принадлежали к состоятельному, но со временем оскудевшему служилому дворянству. Прадед по матери был «большим барином и очень богатым помещиком», к старости потерявшим почти все свое состояние. Со стороны обоих родителей Блок унаследовал интеллектуальную одаренность, склонность к занятиям литературой, искусством, наукой, но наряду с этим и несомненную психическую отягощенность: дед по отцу умер в психиатрической больнице; характер отца отличался странностями, стоявшими на грани душевного заболевания, а иногда и переступавшими за нее. Это вынудило мать поэта вскоре после его рождения покинуть мужа; последняя сама неоднократно лечилась в лечебнице для душевнобольных; наконец и у самого Блока к концу жизни развилось особое тяжелое нервно-психическое состояние — психостения; за месяц до смерти его рассудок начал омрачаться. Раннее детство Блока прошло в семье деда по матери, известного ботаника, общественного деятеля и поборника женского образования, ректора Петербургского университета А. Н. Бекетова. Зиму маленький Б. проводил в «ректорском доме», в Петербурге, лето — «в старом парке дедов», «в благоуханной глуши маленькой усадьбы» — подмосковном имении деда, сельце Шахматове. После вторичного выхода матери замуж за офицера, Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух, девятилетний Блок вместе с матерью переехал на квартиру отчима, в казармы, расположенные в фабричном районе. По окончании гимназии, отталкивавшей Блока от себя, по его собственным словам, своим «страшным плебейством», не соответствующим его «мыслям, манерам и чувствам», Блок поступил на юридический факультет Петербургского университета; с третьего курса перешел на историко-филологический факультет, который окончил в 1906. В гимназии и в первые годы университета Блок очень увлекался театром, «готовился в актеры». «Сочинять стихи» начал, по его собственным словам, «чуть ли не с пяти лет»; «серьезное писание началось около 18 лет». Стихи Б. еще до появления в печати получили широкое распространение в небольших кружках преимущественно московской молодежи, объединенных именем и идеями только что умершего философа и поэта Вл. Соловьева. В этих кружках юношу Блока уже склонны были считать «первым из русских поэтов современности». Впервые стихи Блока были напечатаны в 1903, в петербургском журнале Мережковских «Новый путь» и одновременно в Москве, в альманахе «Северные цветы», изд-ва «Скорпион». В том же 1903 Блока женился на дочери университетского товарища деда, соседа его по Шахматову, знаменитого химика Менделеева, — Л. Д. Менделеевой. К этому же времени относится личное знакомство и тесное сближение Блока с Андреем Белым и возглавлявшимся последним мистически настроенным кружком «аргонавтов», несколько более раннее сближение с Мережковскими, знакомство с Брюсовым и московскими символистами. Революция 1905 сразу захватила Блока в одной из уличных демонстраций он нес красное знамя впереди толпы. Поэт однако быстро охладел; «в революцию — по его собственным словам, — он не пошел», тем не менее события 1904–1905 оставили в Б. свой след: им написано несколько стихотворений на революционные темы, лирическая драма «Король на площади». Важно, что с этой как раз поры «равнодушие к окружающей жизни» сменилось в нем, по свидетельству биографа, «живым интересом ко всему происходящему». В конце 1904 в издательстве «Гриф» вышел первый сборник стихов Блока — «Стихи о Прекрасной Даме». Из опасения затруднений со стороны духовной цензуры сборник был пропущен через провинциальную цензуру в Нижнем-Новгороде. «Стихи о Прекрасной Даме» были восторженно встречены в кружках «соловьевцев» и «аргонавтов»; однако широкую популярность принес Блоку не этот сборник, а вторая книга стихов — «Нечаянная радость» (1907) в в особенности лирическая драма «Балаганчик» (она была поставлена в 1906 Мейерхольдом в театре Коммиссаржевской). К этому времени Блок становится литератором-профессионалом: сотрудничает в ряде журналов, печатает стихи, статьи, рецензии, выпускает сборник за сборником своих новых произведений. Живет Б. в Петербурге, вращаясь гл. обр. среди литературной интеллигенции — представителей и сторонников «нового искусства» («Среды» Вячеслава Иванова, религиозно-философское общество) и в кругах театрально-артистической богемы (театр Коммиссаржевской и др.). Помимо поездок с матерью в Германию (Bad-Nauheim) Блок предпринял три заграничных путешествия — в Италию, Бретань и на юг Франции. В результате этих путешествий возникли последовательно «Итальянские стихи» (1909), драма «Роза и крест» (1912) и поэма «Соловьиный сад» (1915). В 1916 Блок выпустил под своей редакцией и со вступительной статьей собрание стихотворений Аполлона Григорьева. Вскоре после этого Блок был призван на военную службу, однако благодаря хлопотам друзей назначен не в действующую армию, а табельщиком инженерно-строительной дружины Союза земств и городов. На фронте (под Пинском) Б. оставался до марта 1917. Вернувшись в Петербург, работал в Чрезвычайной следственной комиссии при Временном правительстве: редактировал стенограммы показаний бывших царских министров. Февральскую революцию Блок встретил с радостными надеждами. Октябрьский переворот — восторженно. Высшего подъема революционная настроенность Блока достигла в январе 1918, когда им была написана знаменитая, переведенная на многие яз., поэма «Двенадцать», стихотворение «Скифы» и статья «Интеллигенция и революция», в которой Блок призывал своих собратьев-интеллигентов «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» слушать «великую музыку будущего», «величавый рев и звон мирового оркестра» — «слушать Революцию». Все эти произведения Блока были напечатаны в изданиях левых эсеров; не входя в их партию, он им особенно в это время сочувствовал. Одним из первых среди писателей Блок начинает работать в советских учреждениях: председательствует в репертуарной секции ТЕО, состоит членом редакционной коллегии изд-ва «Всемирная литература» (редактирует сочинения Гейне). С 1919 работает в качестве председателя режиссерского управления Большого драматического театра. В 1919 принимает близкое участие в организации «Вольной философской ассоциации» (Вольфила), в 1920 — в организации Петр. отдела Всероссийского союза поэтов, председателем которого одно время состоит. Работает в правлении Союза писателей. Годы вслед за 1919 отмечены в Блоком резким упадком настроения, апатией, подавленностью, мрачным отчаянием. Одновременно ухудшается физическое состояние Блока. В мае 1921 Блок заболевает воспалением сердечных клапанов. 7 авг. 1921 он скончался.
Блок — по преимуществу поэт-лирик. Даже когда ему случается выходить за пределы собственно лирики в другие жанры словесного творчества, он накладывает на них явно выраженный лирический колорит, создавая особые роды лирических драм, лирической публицистики («лирические статьи» о «России и интеллигенции»), даже лирических рецензий. Наиболее чистым, беспримесным лиризмом отмечен первый период творчества Блока — период «Стихов о Прекрасной Даме» (1898–1904). В «Стихах о Прекрасной Даме» Блок целиком следует традиции дворянской чистой лирики, отрешенной от всяких общественных элементов, всяческой «злобы дня». Первым «вдохновителем» Блока, по его собственным словам, был Жуковский (см.). В дальнейшем особенно сильное влияние оказала на него поэзия Фета. Типичная тематика дворянско-усадебной лирики — любовь и природа, вернее, любовь на фоне природы — «розовых утр», «алых зорь», «золотистых долин», «цветистых лугов» — является основным тематическим стержнем всех лирических признаний, обращений и призывов, из которых большей частью состоит первый сборник стихов Блока. Однако тема любви в переживаниях поэта — «последнего дворянина», завершителя всей линии дворянско-усадебной поэзии — приобретает особую окраску. Любовь Блока, в которой романтическая настроенность юноши (через Жуковского познавшего «дух немецкой романтики») усиливается переживаемым романом с будущей женой, пронизана мистицизмом. На первых курсах университета «всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева», рассказывает сам поэт. Продолжателем мистической, проникнутой культом «Вечно-женственного» «Мировой души», «Божественной мудрости», Софии, поэзии Вл. Соловьева Блок начинает свой творческий путь. Как и у Соловьева, мистическая эротика Блока насквозь проникнута «апокалиптикой». Культ «Жены, облеченной в солнце» у поэта эпохи двух революций, сперва надломивших, а затем и вовсе уничтоживших родной ему дворянский класс, характерно соединяется с переживаниями надвигающегося конца мира. Признаки конца болезненно чуткий, утонченно нервный Блок видит и слышит везде вокруг себя. «Шорохи», «шопоты», «мнимый конский топот», — и во всем этом надвигающаяся Тайна, — «Озаренная жена», «Солнце завета» — таков пафос «Стихов о Прекрасной Даме», вскормленных шахматовским «дворянским гнездом», вековой дворянской лирикой и смутным ощущением приближающейся социальной грозы, крушения и гибели «любезных сердцу барских усадеб». В сознании «романтика» и «соловьевца» Блока это принимает грандиозные, радостно-пугающие формы конца мира, преображения «улыбкой ясною Жены» всего сущего. «Мысль о Ней всегда несет в себе зерно мысли о конце», пишет Блок Андрею Белому, разделяющему все настроения и чаяния поэта. В своей статье «Апокалипсис в русской поэзии» (журнал «Весы», 1905) А. Белый доказывает, что Блок является завершителем исконных устремлений русской лирики, окончательно приподымающим покров с «софийного» лица русской музы. Четко замкнутый в себе период «Стихов о Прекрасной Даме» продолжается всего несколько лет. К моменту выхода их в свет отдельным сборником (конец 1904) сам поэт уже далек от настроений, которыми насыщены эти стихи. В предисловии ко второму сборнику своих стихов «Нечаянная радость» (1907) Блок вскрывает сущность происшедшего в нем переворота. «Молчаливая, ушедшая в себя душа» поэта, «для которой мир — балаган, позорище», всегда «осталась бы такою, если бы не тревожили людские обители города. Там, в магическом вихре и свете, страшные и прекрасные видения жизни». «Деревенская», усадебная стихия начинает вытесняться в поэте стихией городской. Из «милой сердцу барской усадьбы», замкнутого шахматовского дворянского гнезда, муза поэта выходит на просторы улиц и площадей современного буржуазно-капиталистического города. В 1903–1904 годах городские мотивы все громче звучат среди деревенских пейзажей «Стихов о Прекрасной Даме». Издатель первых стихов Б., П. П. Перцов, вспоминает, с каким удивлением он прочел в 1903 году стихотворение о «фабрике» («В соседнем доме окна желты»), подписанное именем поэта, который до того времени сам утверждал, что только «вечно-женственное» составляет единственную тему его поэзии. Со времени революции 1905 тема города всецело завладевает поэтом. В сборнике «Нечаянная радость» Блока помещает рядом знаменитую «Незнакомку» и стихотворение «Ты в поля отошла без возврата». Появляется «Незнакомка» — «влекущая и пугающая», «страшная и прекрасная» — городская стихия, и навсегда «отходит в поля» первая властительница дум поэта — «Прекрасная Дама» его юношеских шахматовских вдохновений. Смена образов и тем отмечена одновременной сменой литературных влияний. Один из «соловьевцев» и близких друзей Блока с горечью вспоминает, как, приехав к нему в 1904, он нашел на его столе вместо сочинений Вл. Соловьева новые книги Бальмонта. Но с особенной силой Блок испытывает на себе в это время влияние вождя «новой поэзии», одного из наиболее характерных представителей городской буржуазно-капиталистической культуры, поэта-урбаниста — Валерия Брюсова. Некоторое время влияния Владимира Соловьева и Брюсова как бы сосуществуют в Блоке: к сборнику «Стихов о Прекрасной Даме» он еще берет эпиграфы равномерно из Брюсова и Соловьева; в рецензии на стихи Брюсова пытается даже установить внутреннюю близость между обоими поэтами. Но скоро влияние Брюсова решительно одолевает. По словам очевидца, близкого человека, впечатление, которое произвел на Блока Брюсов при личном знакомстве, было «потрясающим». Появившаяся как раз около этого времени одна из наиболее значительных книг Брюсова — «Urbi et orbi» — «раздавила» Б. Сам он полушутя признавал в эту пору, что в новых его стихах от него сохранились только две последние буквы его имени, что их следует подписывать «В. Я. Бр...ок». Влиянием Брюсова окончательно определилось вхождение Блока в орбиту той «новой поэзии», из к-рой, по его собственным словам, в период его ранних стихов, овеянных последней улыбкой умирающей дворянской культуры, он не знал «ни строки». Если влияние Соловьева подсказало образы, определило общую настроенность, тональность его первой книги, — в школе Брюсова он овладел всеми техническими достижениями «новой поэзии», вырос в свою очередь в того высокого мастера нового стиха, одного из вождей русского символизма, каким он заявил себя в последующих произведениях. Впитывание в себя Б. элементов урбанизма, вхождение в русло «городской» поэзии обусловило признание его Брюсовым главой этой поэзии (до появления «Незнакомки» Брюсов считал Блока «поэтом второстепенным» и даже вовсе «не-поэтом»). Город доминирует над стихами Блока периода 1906–1907. Однако город Блока не имеет ничего общего с тем «властительно царящим» над миром, вооруженным всеми чудесами современной техники городом-гигантом, которому слагает восторженные гимны плоть от плоти и кость от кости городской буржуазно-капиталистической культуры — Валерий Брюсов. Город Блока — город деклассированного, глубоко чуждого ему по всей своей природе поэта-дворянина, город «пузатый паук, сосущий окружающую растительность, испускающий гул, чад и зловоние», «пьяный, приплясывающий мертвец-город», город «пустыня», город «черный ад», «чарый и страшный» Петербург кабацкий. Темы бездомности, обреченности, сладкой и влекущей гибели преобладают в городских стихах Блока. Образ Прекрасной Дамы в его первоначальной ясности и светлоте отлетел от поэта навсегда. Его муза на городских ночных «асфальтах» «меняет облик», из «Девы, Зари, Купины» оборачиваясь «Незнакомкой», «вольной, дерзкой, наглой цыганкой», из «небесной лазури» переселяясь в «пивную», «кабак», «ресторан». Сам поэт из «инока», одиноко слагавшего в своем «белом скиту» «белые псалмы» той, «кто держит море и сушу неподвижно-тонкой рукой», превращается в «посетителя ночных ресторанов», «пригвожденного к трактирной стойке», «деревенеющего» «над недопитой пивной кружкой». Одновременно с образностью и тематикой меняется словарь, меняется весь строй стиля Б. «Высокая», отвлеченная лексика, переполненная культовыми, мифологическими, рыцарскими словами, уступает «низкому» «кабацко-мещанскому» словарю, заимствованному из конкретного городского окружения. «Стихи о Прекрасной Даме» написаны в созданном дворянской лирикой «классическом» каноне. Стихи «Нечаянной радости» (1907) и следующей за нею 3-й книги «Земля в снегу» (1908) резко отступают от него. Статистика показывает, что в стихах этого периода наблюдается наибольший отход Б. от устойчивых форм русской поэзии второй половины XVIII и всего XIX вв. (силлабо-тонические размеры, классическая точная рифма, классическая строфика). С этим периодом творчества Блока связана та ритмическая революция в области русского стиха (переход от силлабо-тонического стихосложения, основанного на принципе счета слогов по стопам, к чисто тоническому стиху, основанному только на подсчете ударений), в которой Блок и в особенности его дольникам принадлежит решающая роль. Такую же решающую роль сыграл Блок в этом периоде своего творчества и в процессе освобождения от точной рифмы. И в том и в другом случае Блок пошел дальше всех поэтов-символистов, явившись предшественником поэтики русского футуризма. Меняя строй, стиль Б. сохраняет и даже усиливает свой романтический колорит: изумительную напевность, «певучесть», рядом с которой знаменитая «музыкальность» Бальмонтовского стиха представляется чем-то внешним, невыразительным; иррациональность в построении образов, пронизанность стиха метафорами — излюбленный прием романтического «преображения действительности», выдвигаемый Б., согласно исследованиям Жирмунского, в роль «главенствующего приема, стилистической доминанты». Обыденное, вливающееся широкой струей в стихи Блока этого периода, всегда почти — на грани фантастического, сквозит «мирами иными». О таких типичных произведениях этих годов, как «Незнакомка» (стихотворение и развернутая из него «лирическа драма» того же названия), можно сказать, пользуясь определением, данным ранее самим Б., что они написаны в «реально Достоевском» стиле. Не оставляет Блока и ранняя мистическая настроенность; только взамен серафического «небесного» мистицизма «Стихов о Прекрасной Даме» мистицизм «Нечаянной радости» и «Земли в снегу» является в аспекте «демонизма», трагической влюбленности в собственную гибель, «поруганья заветных святынь».
Романтизм Блока первого периода сродни раннему «воздушному», «грезовому» романтизму иенских романтиков, принесших с собой не только новые литературные формы, но и новое чувство жизни, новое восприятие действительности. Романтизм второго периода сходен с «провокаторским» (определение самого Блока), заимствующим у романтиков их внешние формы, но доводящим их до полного внутреннего опустошения; романтизм Гейне соединяется в Б. с своеобразным «русским романтизмом» беспутного поэта и «страстного цыганиста» Аполлона Григорьева. Влияние стихов последнего на Б. также начинает сказываться в этот период. «Припадки» «страшной» гейневской иронии, к-рые, по словам самого Б., начали посещать его с пятнадцатилетнего возраста, теперь проявляются с особенной силой. В один из таких «припадков» была написана Б. его первая «лирическая драма» «Балаганчик» (1906), в основу которой положено несколько более раннее стихотворение того же имени. В «дурацких» образах мистиков, ожидающих конца — «тихой избавительницы», «бледной подруги» — Смерти, Блок жестоко издевается над своими собственными «апокалиптическими» чаяниями, над теми шахматовскими «зорями», отражением которых явилась его первая книга. Вслед за «Балаганчиком» Б. пишет в том же году еще две «лирические драмы» — «Незнакомку» и «Короля на площади»; в последнем слышатся мотивы революции и в особенности последующей реакции. В «рыдающих», по меткому выражению одного из критиков, драмах Блока (формальным образцом для них послужил театр немецких романтиков) звучат те же настроения безысходного отчаяния, мрака, гибели, что и в одновременно написанных стихах и в цикле «лирических статей», объединенных общей темой об «интеллигенции и народе» или, следуя позднему и еще более выразительному названию, данному Блоком всему циклу, — о «России и интеллигенции». В этих, неожиданно проникнутых страстным публицистическим пафосом статьях Блок сам вскрывает социологическую сущность своего творческого пути, всей своей литературой эволюции. Одиночество, жестокая беспомощность оторвавшегося от своего «окончательно вымершего» класса дворянина-интеллигента, неизбежно толкаемого роком из пределов разрушающейся классовой культуры в органически чуждую ему и глубоко ненавистную буржуазно-городскую культуру, культуру «фармацевтов», как он ее презрительно называет, — такова основная тема «рыдающих» статей Блока. С еще большей обнаженностью рассказывает Б. свою социальную драму в художественно неудавшейся, но насквозь автобиографичной драматической поэме «Песня судьбы» (1907). Герой поэмы, с характерно немецким именем Герман, отрывается «от киота, лилий и книг»; из усадебного «тихого, белого дома», с «блаженного острова, отделенного от всего мира», выгоняется социальным «сквозняком», «мировым ветром» истории, «песней судьбы» «в город». Он попадает «на территорию всемирной промышленной выставки» — символ всей буржуазно-капиталистической культуры, резкая и гневная сатирическая картина которой тут же развертывается. Блок с почти назойливой аллегоричностью раскрывает здесь свой жизненный и творческий путь. «Песня судьбы» стоит на переломе между вторым и третьим, последним, периодами творчества Блока. Демонический образ «цыганки» Фаины, — «женщины в черном платье, облегающем ее, как змеиная чешуя», — непосредственно связан с образом таинственной Незнакомки. В то же время, в своей внутренней сущности, образ Фаины — искалеченной городом, но до конца не уничтоженной им «части народной души», — равно как речи Германа и символиста «в очках», уже содержит в себе все мотивы стихов Б. о России. В столь же аллегорической форме, как и все в «Песне судьбы», дается в ней и ответ на «проклятый вопрос», который Блок ставит прямо в своих статьях, косвенно в драмах и лирике: что делать? в чем найти выход из безнадежного социального тупика? куда скрыться от чужой и чуждой, гнусной и погибельной буржуазно-капиталистической городской культуры? Выход, который находит для себя Блок, типичен для эпохи дворянского ущерба, создавшего и настроения «кающегося дворянства», и знаменитое «опрощение» Льва Толстого. Возврата в свой малый, разрушающийся «белый дом», усадебно-дворянское гнездо — нет. Есть только один путь — в дом большой, на «родину», «в поля», «на бескрайную, русскую равнину» — в народ, в Россию. Дворянская «аристократическая» «интеллигенция осуждена вырождаться в заколдованном круге». «Если интеллигенция все более пропитывается „волею к смерти“, то народ искони носит в себе „волю к жизни“; понятно, в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто — по инстинкту самосохранения», пишет Блок в своих «лирических статьях». В полном соответствии с этим находится завершающая сцена «Песни судьбы», находящая себе в свою очередь полную аналогию в статье «Безвременье» и во всех восьми статьях цикла «Россия и интеллигенция». Окончательно сбившегося, потерявшего под ногами всякую почву, заблудившегося «в метелях и мраке» Германа выводит на дорогу «победно-грустный напев» некрасовского коробейника. Если первый период творчества Блока был окрашен влиянием «усадебника», чистого лирика Фета и «апокалиптика» Владимира Соловьева, если второй его период стоит под знаком «урбаниста» Брюсова, влиянием поэта-гражданина, «кающегося дворянина» Некрасова и продолжающимся влиянием «почвенника» Аполлона Григорьева отмечен третий, «народнический», период творчества Б. — период «Стихов о России», стихов о «Родине», лирического цикла «На поле Куликовом» (1908), неоконченной поэмы «Возмездие» (1910–1919), гражданских «Ямбов» (1907–1914). В свете «лирических статей» вскрывается символика цикла «На поле Куликовом». «Над городами, как над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой», «гул и брожение». Над многомиллионным народом, «как над станом Дмитрия Донского», «сон и тишина». Но на завтра «бой», и те, кто безмолвствуют сегодня — «Русь», «дивное диво», «свет струящая» «народная душа» — одолеют в нем «поганую орду», «татарву», свергнут татарское иго городской, буржуазно-капиталистической цивилизации. В образе России, светозарном видении «народной души», к Блоку как бы снова возвращается, но расширенным, обогащенным, ранний образ его юношеской возлюбленной, его Прекрасной Дамы. На свой второй, «городской», период Б. начинает смотреть как на «отступничество», на «грехопадение», как на замену «святыни муз шумящим балаганом» — жизненного дела символизма — модным декадентским литераторством (речь-статья «О современном состоянии русского символизма», 1910). В новых статьях Б. снова начинает мелькать имя «учителя» первых лет — Владимира Соловьева. Преклонение перед Брюсовым начинает сменяться резко враждебным отношением к нему, как и ко всему городскому «модернизму» вообще, стремлением освободиться от тени «декадентства» и в своей личной жизни, и в своем творчестве. Это решительно сказывается и в стиле новых стихов Б. Если в стихах второго и третьего сборников Б., как мы видели, является одним из типичнейших представителей «новой», «модернистской» поэтики, одним из наиболее энергичных разрушителей «классического» стилевого канона, — в стихах четвертого сборника — «Ночные часы» (1911) — и последующих стихах он снова, как показывает статистика, возвращается к «классическим» формам: «классическим» размерам, точной рифме, «классической» строфике. В то же время, параллельно с «народничеством», с выходом сперва из «тихого белого дома», затем из городского «кабака» в «мир», в «народ», в «Россию», в Блоке возникает стремление выйти из своей «лирической уединенности», — из «страшного», «затягивающего» «лирического болота» к широкому эпическому изображению реальной жизни, из лирики — в другие, более объективные жанры художественно-словесного творчества — драму, историческую поэму, — стремление «от романтизма к реализму». Эпичность и реализм новых произведений Б. не следует преувеличивать: в самой любви Блока к народу, к России есть много романтической приподнятости опоэтизирования «родных лохмотий» (например, знаменитое стихотворение из цикла «Стихов о России» — «Грешить бесстыдно, непробудно»). Но все же указанное стремление должно быть отмечено не только как весьма характерное и вполне закономерное в общей эволюции творчества Блока; оно наложило несомненные следы на последний его период.
Однако до самой Октябрьской революции «народничество» Блока, найденный им исход «спасения народом» самого себя, всей старой русской, т. е. для Блока дворянской культуры, неизбежно носило чисто теоретический характер. Призывавший в статьях и стихах русскую интеллигенцию выйти «на бескрайные русские равнины», слиться с народом, Блок сам сознавал, что между народом и интеллигенцией есть некая «недоступная черта», что интеллигенции «страшно и непонятно» то, «что любит и как любит народ». Иногда даже казалось ему, что народ и разговаривать-то с «интеллигенцией» не станет, а попросту не увидит, не заметит ее, равнодушно смахнет с лица земли. Воплощая народ в излюбленном им образе мчащейся гоголевской тройки, Б. часто с тревогой спрашивал себя: «Что, если тройка, вокруг которой „гремит и становится ветром разорванный воздух“, летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель... Отчего нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаянья, безразличия? не оттого ли, что вокруг уже господствует тьма?.. Можно уже представить себе, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта». Этими естественными, знакомыми нам еще со времени декабристов, опасениями поэта-дворянина объясняется то, что «самозабвенный восторг» стихов Блока о России так часто сменяется в его произведениях последнего периода настроениями «тоски, отчаяния, безразличия». В большинстве разделов третьего тома, в котором собраны его стихи этих гг., такие настроения решительно преобладают, сгущаются до степени полной безысходности (раздел «Страшный мир», циклы «Пляски смерти», «Жизнь моего приятеля», стихотворение «Голос из хора», ряд стихов из раздела «Возмездие», из «Ямбов» и др.). В стихах этого именно периода Б. достигает предельных вершин своего поэтического мастерства. Обогащенный всеми достижениями новейшей поэзии, стих его, снова возвращенный поэтом на прежние классические пути, достигает такой выразительности и силы, подобных которым немного звучало в русской поэзии со времен Пушкина.
Теза творчества Блока — усадебно-дворянская культура, создавшая первый его период, период «Стихов о Прекрасной Даме». Антитеза — глубоко враждебный классовой сущности Блок, но чарующий, прельстительный буржуазно-капиталистический город с его туманами, Незнакомками, огнями ресторанов. Соблазнившийся городом, покинувший ради него свой «белый дом», Б. вскоре начинает ощущать себя бездомным, затерянным, одиноким. Борьба Блока со вскормленным городом «модернизмом», «декадентством», Брюсовым — борьба с пленившей, но чуждой, больше того: ненавистной, буржуазно-городской культурой. Возврат в «белый дом», в лоно «окончательно сгнившей» дворянской культуры для поэта немыслим. Возникает неизбежная тяга к народу-исцелителю. Образ Прекрасной Дамы возвращается к поэту в образе новой возлюбленной — Руси («Русь моя, жена моя» и т. д.). Причем образ Руси — не простое повторение первоначального образа, а синтетическое его развитие: в России Блок не только светлое, ясное, но и «темное», «дикое», «цыганское».
В этом — «Возмездие» Александра Блока, в этом — «Песня судьбы» его жизни и его творчества.

Александр Блок

Автобиография

Семья моей матери причастна к литературе и к науке. Дед мой, Андрей Николаевич Бекетов, ботаник, был
ректором Петербургского университета в его лучшие годы (я и родился в «ректорском доме»).
Петербургские Высшие женские курсы, называемые «Бестужевскими» (по имени К. Н. Бестужева-Рюмина),
обязаны существованием своим главным образом моему деду.

Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам
уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как
Салтыков-Щедрин или мой дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного
фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца
семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм
показался бы нам чрезвычайно неторопливым.

В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой выходил к мужикам на крыльцо,
потряхивая носовым платком; совершенно по той же причине, по которой И. С. Тургенев, разговаривая со
своими крепостными, смущенно отколупывал кусочки краски с подъезда, обещая отдать все, что ни спросят,
лишь бы отвязались.

Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал свою речь словами: «Eh bien, mon
petit...»1.

Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были памятные мне отъявленные мошенники и
плуты: старый Jacob Fidele2, который разграбил у нас половину хозяйственной утвари, и разбойник Федор
Куранов (по прозвищу Куран), у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда
сине-багровое — от водки, а иногда — в крови; он погиб в «кулачном бою». Оба были действительно люди
умные и очень симпатичные; я, как и дед мой, любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко
мне симпатию.

Однажды дед мой, видя, что мужик несет из лесу на плече березку, сказал ему: «Ты устал, дай я тебе
помогу». При этом ему и в голову не пришло то очевидное обстоятельство что березка срублена в нашем
лесу. Мои собственные воспоминания о деде — очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и
дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для
ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так
что я помню и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли особенный
цветок ранней грушовки, вида, не известного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник;
этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, — очевидно, он
засеялся случайно и потом выродился.

Все это относится к глухим временам, которые наступили после событий 1 марта 1881 года. Дед мой
продолжал читать курс ботаники в Петербургском университете до самой болезни своей; летом 1897 года
его разбил паралич, он прожил еще пять лет без языка, его возили в кресле. Он скончался 1 июля 1902
года в Шахматове. Хоронить его привезли в Петербург; среди встречавших тело на станции был Дмитрий
Иванович Менделеев.

Дмитрий Иванович играл очень большую роль в бекетовской семье. И дед и бабушка моя были с ним дружны.
Менделеев и дед мой, вскоре после освобождения крестьян, ездили вместе в Московскую губернию и купили
в Клинском уезде два имения — по соседству: менделеевское Боблово лежит в семи верстах от Шахматова, я
был там в детстве, а в юности стал бывать там часто. Старшая дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от
второго брака — Любовь Дмитриевна — стала моей невестой. В 1903 году мы обвенчались с ней в церкви
села Тараканова, которое находится между Шахматовым и Бобловым.

Жена деда, моя бабушка, Елизавета Григорьевна, — дочь известного путешественника и исследователя
Средней Азии, Григория Силыча Корелина. Она всю жизнь — работала над компиляциями и переводами научных
и художественных произведений; список ее трудов громаден; последние годы она делала до 200 печатных
листов в год; она была очень начитана и владела несколькими языками; ее мировоззрение было удивительно
живое и своеобразное, стиль — образный, язык — точный и смелый, обличавший казачью породу. Некоторые
из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими.

Переводные стихи ее печатались в «Современнике», под псевдонимом «Е. Б.», и в «Английских поэтах»
Гербеля, без имени. Ею переведены многие сочинения Бокля, Брэма, Дарвина, Гексли, Мура (поэма «Лалла-
Рук»), Бичер-Стоу, Гольдсмита, Стэнли, Теккерея, Диккенса, В. Скотта, Брэт Гарта, Жорж Занд, Бальзака,
В. Гюго, Флобера, Мопассана, Руссо, Лесажа. Этот список авторов — далеко не полный. Оплата труда была
всегда ничтожна. Теперь эти сотни тысяч томов разошлись в дешевых изданиях, а знакомый с антикварными
ценами знает, как дороги уже теперь хотя бы так называемые «144 тома» (изд. Г. Пантелеева), в которых
помещены многие переводы Е. Г. Бекетовой и ее дочерей. Характерная страница в истории русского
просвещения.

Отвлеченное и «утонченное» удавалось бабушке моей меньше, ее язык был слишком лапидарен, в нем было
много бытового. Характер на редкость отчетливый соединялся в ней с мыслью ясной, как летние
деревенские утра, в которые она до свету садилась работать. Долгие годы я помню смутно, как помнится
все детское, ее голос, пяльцы, на которых с необыкновенной быстротой вырастают яркие шерстяные цветы,
пестрые лоскутные одеяла, сшитые из никому не нужных и тщательно собираемых лоскутков, — и во всем
этом — какое-то невозвратное здоровье и веселье, ушедшее с нею из нашей семьи. Она умела радоваться
просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее мучили болезни и доктора,
известные и неизвестные, проделывавшие над ней мучительные и бессмысленные эксперименты. Все это не
убивало ее неукротимой жизненности.

Эта жизненность и живучесть проникала и в литературные вкусы; при всей тонкости художественного
понимания она говорила, что «тайный советник Гёте написал вторую часть «Фауста», чтобы удивить
глубокомысленных немцев». Также ненавидела она нравственные проповеди Толстого. Все это вязалось с
пламенной романтикой, переходящей иногда в старинную сентиментальность. Она любила музыку и поэзию,
писала мне полушутливые стихи, в которых звучали, однако, временами грустные ноты:

Так, бодрствуя в часы ночные
И внука юного любя,
Старуха-бабка не впервые
Слагала стансы для тебя.

Она мастерски читала вслух сцены Слепцова и Островского, пестрые рассказы Чехова. Одною из последних
ее работ был перевод двух рассказов Чехова на французский язык (для«Revue des deux Mondes»). Чехов
прислал ей милую благодарственную записку.

К сожалению, бабушка моя так и не написала своих воспоминаний. У меня хранится только короткий план ее
записок; она знала лично многих наших писателей, встречалась с Гоголем, братьями Достоевскими, Ап.
Григорьевым, Толстым, Полонским, Майковым. Я берегу тот экземпляр английского романа, который
собственноручно дал ей для перевода Ф. М. Достоевский. Перевод этот печатался во «Времени».

Бабушка моя скончалась ровно через три месяца после деда — 1 октября 1902 года.

От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении их дочери —
моя мать и ее две сестры. Все три переводили с иностранных языков. Известностью пользовалась старшая —
Екатерина Андреевна (по мужу — Краснова). Ей принадлежат изданные уже после ее смерти (4 мая 1892
года) две самостоятельных книги «Рассказов» и «Стихотворений» (последняя книга удостоена почетного
отзыва Академии наук). Оригинальная повесть ее «Не судьба» печаталась в «Вестнике Европы». Переводила
она с французского (Монтескье, Бернарден де Сен-Пьер), испанского (Эспронседа, Бэкер, Перес Гальдос,
статья о Пардо Басан), переделывала английские повести для детей (Стивенсон, Хаггарт; издано у
Суворина в «Дешевой библиотеке»).

Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу — Кублицкая-Пиоттух), переводила и переводит с
французского — стихами и прозой (Бальзак, В. Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Боделэр,
Верлэн, Ришпэн). В молодости писала стихи, но печатала — только детские.

Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского (Сенкевич и мн. др.), немецкого (Гофман),
французского (Бальзак, Мюссе). Ей принадлежат популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио Пеллико),
биографии (Андерсен), монографии для народа (Голландия, История Англии и др.). «Кармозина» Мюссе была
не так давно представлена в театре для рабочих в ее переводе.

В семье отца литература играла небольшую роль. Дед мой — лютеранин, потомок врача царя Алексея
Михайловича, выходца из Мекленбурга (прародитель — лейб-хирург Иван Блок был при Павле I возведен в
российское дворянство). Женат был мой дед на дочери новгородского губернатора — Ариадне Александровне
Черкасовой.

Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета по кафедре государственного
права; он скончался 1 декабря 1909 года. Специальная ученость далеко не исчерпывает его деятельности,
равно как и его стремлений, может быть менее научных, чем художественных. Судьба его исполнена сложных
противоречий, довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал лишь две небольшие книги (не
считая литографированных лекций) и последние двадцать лет трудился над сочинением, посвященным
классификации наук. Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист, — отец мой считал
себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того, что он написал так мало и не завершил
главного труда жизни: свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы,
которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и
физическом облике его. Я встречался с ним мало, но помню его кровно.

Детство мое прошло в семье матери. Здесь именно любили и понимали слово; в семье господствовали, в
общем, старинные понятия о литературных ценностях и идеалах. Говоря вульгарно, по-верлэновски,
преобладание имела здесь еlоquence 3; одной только матери моей свойственны были постоянный мятеж и
беспокойство о новом, и мои стремления к musique4 находили поддержку у нее. Впрочем, никто в семье
меня никогда не преследовал, все только любили и баловали. Милой же старинной еlоquenсе обязан я до
гроба тем, что литература началась для меня не с Верлэна и не с декадентства вообще.

Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня
лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем. Запомнилось разве имя Полонского и первое
впечатление от его строф:

Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен. Мечты кипят.
От зари роскошный холод
Проникает в сад.

Жизненных опытов» не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с
няней, игрушками и елками — и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы. Лишь около 15 лет родились
первые определенные мечтания о любви, и рядом — приступы отчаянья и иронии, которые нашли себе исход
через много лет — в первом моем драматическом опыте «Балаганчик», лирические сцены).

«Сочинять» я стал чуть ли не с пяти лет. Гораздо позже мы с двоюродными и троюродными братьями
основали журнал «Вестник», в одном экземпляре; там я был редактором и деятельным сотрудником три года.

Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре я показывал свои писания
только матери и тетке. Все это были — лирические стихи, и ко времени выхода первой моей книги «Стихов
о Прекрасной Даме» их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло лишь около 100.
После я печатал и до сих пор печатаю кое-что из старого в журналах и газетах.

Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой
поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими
переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор мистика, которой
был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна; меня тревожили
знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех.
Внешним образом готовился я тогда в актеры, с упоением декламировал Майкова, Фета, Полонского,
Апухтина, играл на любительских спектаклях, в доме моей будущей невесты, Гамлета, Чацкого, Скупого
рыцаря и... водевили. Трезвые и здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня
тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в
некоторых литературных кругах. К счастию и к несчастью вместе, «мода» такая пришла, как всегда бывает,
именно тогда, когда все внутренно определилось; когда стихии, бушевавшие под землей, хлынули наружу,
нашлась толпа любителей легкой мистической наживы. Впоследствии и я отдал дань этому новому
кощунственному «веянью»; но все это уже выходит за пределы «автобиографии». Интересующихся могу
отослать к стихам моим и к статье «О современном состоянии русского символизма» (журнал «Аполлон» 1910
года). Теперь же возвращусь назад.

От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с
удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года)
отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь
покойному. Он редактировал тогда «Мир божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал
ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав
стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает
что творится!» — и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать
об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах.

После этого случая я долго никуда не совался, пока в 1902 году меня не направили к В. Никольскому,
редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий сборник.

Уже через год после этого я стал печататься «серьезно». Первыми, кто обратил внимание на мои стихи со
стороны, были Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна Соловьевы (двоюродная сестра моей матери). Первые
мои вещи появились в 1903 году в журнале «Новый путь» и, почти одновременно, в альманахе «Северные
цветы».

Семнадцать лет моей жизни я прожил в казармах л.-гв. Гренадерского полка (когда мне было девять лет,
мать моя вышла во второй раз замуж, за Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух, который служил в полку). Окончив курс
в СПб. Введенской (ныне — императора Петра Великого) гимназии, я поступил на юридический факультет
Петербургского университета довольно бессознательно, и только перейдя на третий курс, понял, что
совершенно чужд юридической науке. В 1901 году, исключительно важном для меня и решившем мою судьбу, я
перешел на филологический факультет, курс которого и прошел, сдав государственный экзамен весною 1906
года (по славяно-русскому отделению).

Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование дало, во всяком случае,
некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогают мне и в историко-
литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для
драмы «Роза и Крест»). С годами я оцениваю все более то, что дал мне университет в лице моих уважаемых
профессоров — А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина, С. Ф. Платонова, А. И. Введенского и Ф. Ф.
Зелинского. Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом
количестве по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке, — долею научности, которая
заключена в них, буду я обязан университету.

В сущности, только после окончания «университетского» курса началась моя «самостоятельная» жизнь.
Продолжая писать лирические стихотворения, которые все, с 1897 года, можно рассматривать как дневник,
я именно в год окончания курса в университете написал свои первые пьесы в драматической форме;
главными темами моих статей (кроме чисто литературных) были и остались темы об «интеллигенции и
народе», о театре и о русском символизме (не в смысле литературной школы только).

Каждый год моей сознательной жизни резко окрашен для меня своей особенной краской. Из событий, явлений
и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть: встречу с Вл.
Соловьевым, которого я видел только издали; знакомство с М. С. и О. М. Соловьевыми, 3. Н. и Д. С.
Мережковскими и с А. Белым; события 1904 - 1905 года; знакомство с театральной средой, которое
началось в театре покойной В. Ф. Коммиссаржевской; крайнее падение литературных нравов и начало
«фабричной» литературы, связанное с событиями 1905 года; знакомство с творениями покойного Августа
Стриндберга (первоначально — через поэта Вл. Пяста); три заграничных путешествия: я был в Италии —
северной (Венеция, Равенна, Милан) и средней (Флоренция, Пиза, Перуджия и много других городов и
местечек Умбрии), во Франции (на севере Бретани, в Пиренеях — в окрестностях Биаррица; несколько раз
жил в Париже), в Бельгии и Голландии; кроме того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей
жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau), с которым у меня связаны особенные воспоминания.

Этой весною (1915 года) мне пришлось бы возвращаться туда в четвертый раз; но в личную и низшую
мистику моих поездок в Bad Nauheim вмешалась общая и высшая мистика войны.



1911 – Июнь 1915



1 «Ну, что, милый...» (франц.).
2 Яков Верный (франц.).
3 Красноречие (франц.).
4 Музыке (франц.).

Стихи о любви и стихи про любовь

 

 

Стихи Блока. Блок о любви. Незнакомка. Ночь, улица, фонарь, аптека...
"Стихи о любви и стихи про любовь" - Любовная лирика русских поэтов & Антология русский поэзии. © Copyright Пётр Соловьёв